Убийца по прозвищу Англичанин - Страница 78

– Ты поможешь мне вернуть картины Рольфе. – Габриель помолчал, ожидая, что Петерсон станет отрицать, будто знает что-либо о каких-либо картинах, но на этот раз Петерсон молчал. – Мы обделаем все втихую, по-швейцарски. А потом ты поможешь мне вернуть и другое. Ты поможешь мне очистить авгиевы конюшни швейцарской истории. Вместе, Герхардт, мы можем сдвинуть горы.

– А если я откажусь?

– Ты можешь вернуться вниз с моим приятелем и какое-то время подумать об этом. Потом мы вернемся к этому разговору.

– Уберите эти чертовы фотографии!

– Дай мне ответ, и я их уберу.

– Вы не понимаете, что в любом случае я буду уничтожен. Вопрос лишь в том, какой яд я решу выпить. – Подбородок Петерсона упал на грудь, глаза его закрылись. – Я пить хочу.

– Ответь на мои вопросы, и я дам тебе пить.

* * *

В коридоре, около двери в комнату, на холодном полу сидел Эли Лавон, прислоняясь спиной к стене и закрыв глаза. Только правая рука выдавала, как он волнуется. Пальцы крепко сжимали зажигалку. Хотя он жил в Вене, от звуков гневных окриков на немецком у него по-прежнему кровь приливала к шее.

Трещины появились, но Петерсон еще не сломался. Лавон чувствовал, что он близок к этому. Медикаменты, холодная вода, фотографии с девицами. Боязнь того, что ждет его за следующим поворотом. Давление нарастало в нем. Эли Лавон надеялся, что он скоро сдастся.

Он никогда еще не видел Габриеля таким. Никогда не видел, чтобы он злился. Никогда не слышал, чтобы повышал голос. Что-то в этом деле вскрыло старые раны. Лея. Тарик. Шамрон. Даже его родители. Габриель был человеком с очень коротким запальным шнуром.

«Выбросьте это из себя, герр Петерсон, – подумал Лавон. – Скажите ему все, что он хочет знать. Делайте так, как он говорит. Потому что если вы этого не сделаете, Габриель отвезет вас в горы и начнет стрелять. И это для всех будет плохо. Уж конечно, не для вас. И особенно не для Габриеля». Лавону было наплевать на Петерсона. А Габриеля он любил. И не хотел, чтобы на руках у Габриеля оказалось больше крови.

Таким образом, никто не почувствовал большего облегчения, чем Лавон, когда крики наконец прекратились. Затем послышались глухие удары – это Габриель молотил по стене одной из своих раненых рук. Не вставая с пола, Лавон приподнялся и приоткрыл дверь. Габриель заговорил с ним на иврите. Звуки этого языка никогда еще не звучали столь сладостно для уха Лавона, хотя он был уверен, что они произвели обратное впечатление на Герхардта Петерсона.

– Принеси ему какую-нибудь одежду, Эли. И чего-нибудь поесть. Герр Петерсон замерз и голоден. Герр Петерсон хочет кое-что сообщить нам.

* * *

Синий костюм для бега был модным, но трагикомичным, причем сделано это было преднамеренно. Верх был слишком большим, а брюки слишком короткие. Герхардт Петерсон выглядел человеком, вступившим в переломный период жизни и вытащившим старый костюм для пробежки в парке с угрозой для жизни. Не лучше была и еда: кусок черствого хлеба и миска светлого супа. Одед принес кувшин ледяной воды. Он намеренно пролил несколько капель на руку Петерсону в качестве напоминания о том, что его ждет, если он не начнет говорить. Габриель ничего не ел. У него не было намерения делить трапезу с Герхардтом Петерсоном. Швейцарец ел без пауз, но медленно, словно хотел оттянуть неизбежное. Габриель не торопил его. Петерсон съел суп и обтер миску коркой хлеба.

– Где мы, кстати?

– В Тибете.

– Я первый раз в Тибете. – Петерсон выдавил из себя жалкую улыбочку. Поскольку Габриель не желал ему подыгрывать, улыбка быстро слиняла. – Нельзя ли сигарету?

– Нельзя.

– Почему?

– Я не люблю, когда курят.

Петерсон отодвинул пустую миску из-под супа.

* * *

Если бы Габриель Аллон не стал убийцей, он был бы идеальным следователем, ведущим допросы. Он был от природы слушателем – человеком, говорившим, только когда это необходимо; человеком, которому не требовалось слышать звук собственного голоса. Подобно охотнику, он обладал неестественной способностью сидеть неподвижно. Он никогда не дотрагивался до своих волос или лица, никогда не жестикулировал и не ерзал на стуле. Эта его неподвижность в сочетании с молчаливостью и неизменным долготерпением как раз и делала его таким устрашающим оппонентом. Однако даже Габриеля удивила внезапная готовность Герхардта Петерсона все рассказать.

– Как я узнал о коллекции Рольфе? – спросил Петерсон, повторяя первый вопрос Габриеля. – Очень мало из того, что происходит в Цюрихе, не доходит до моего сведения. Цюрих – самый большой город в Швейцарии, тем не менее он маленький. И мы запускаем наши щупальца глубоко – в банковское дело, в бизнес, в иностранных рабочих, в средства массовой информации.

Габриель не хотел, чтобы Петерсон обрел уверенность в себе, болтая о своих профессиональных достижениях, поэтому он быстро его оборвал:

– Все это очень интересно, но как вы выяснили относительно Рольфе?

– Рольфе был старый больной человек – все на Банхофштрассе и на Парадеплац знали это. Все знали, что ему осталось недолго жить. И пошли слухи. Рольфе сходит с ума. Рольфе хочет все выправить, прежде чем предстать в небе перед великим банкиром. Рольфе хочет раскрыть рот. Аугустус Рольфе очень много лет был банкиром в Цюрихе. И когда такой, как он, человек хочет раскрыть рот, ничего хорошего из этого выйти не может.

– Значит, вы взяли его под наблюдение.

Петерсон кивнул.

– С каких это пор в Швейцарии считается преступлением раскрыть рот?